Содержание

Письма из Русского музея

1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13

5

Первое слово, кото-рое приходит на ум, когда вы ступаете в вес-тибюль дворца,-- чер-тоги. Какой высоты, ка-кого простора, какой величественности можно достичь при двухэтажной конструкции зда-ния! В главном вести-бюле нет перекрытий между этажами, и вы оказываетесь сразу под куполом дворца, а во второй этаж ведет ши-рокая торжественная ле-стница.

Ну что, нужно ли вам говорить, что в музее сорок тысяч квадратных метров выставочной площади и только стек-лянных потолков более пятнадцати тысяч метров. Более трехсот тысяч произведений искусства разных видов и жанров собрано в этом уникальном хранилище. Вероятно, можно узнать, какой длины будет путь, если пройти все комнаты из одной в другую на обоих этажах. Вероятно, можно поинтересоваться, во сколько оцениваются все три-ста тысяч произведений искусства, вероятно, легко спра-виться, сколько посетителей бывает в музее ежегодно и сколько побывало уже, если не с момента его образования, то по крайней мере за годы Советской власти.

В последнее время я часто слышу метафору, пущенную неизвестно кем и когда. Обычно говорят про стихотворе-ние или роман: "Он, как айсберг,--одна седьмая часть над водой и видна, семь восьмых под водой и составляют основную грозную массу айсберга". Я для себя дал слово не употреблять никогда больше это сравнение, ставшее банальным, но ничего не поделаешь: ничто не похоже так на пресловутый айсберг, как всякий порядочный музей, а тем более такой огромный и богатый, как Русский. Даже не одна седьмая часть на поверхности, а, вероятно, сотая или пятисотая, а может быть, тысячная, ибо что такое музейная экспозиция по сравнению с фондами?

В фондах музея в древнерусском отделе хранятся, на-пример, копии древних фресок. Тут не может быть ника-кого пренебрежения. Фреска есть фреска, нужно доволь-ствоваться копией, либо ехать на место, в Ферапонтов и Кирилло-Белозерский монастыри, в Новгород или Киев, во Владимир или Ярославль.

Будучи в Белграде, я долго ходил по Галерее фресок. Есть в Югославии большой самостоятельный музей с та-ким названием. Оно и понятно. Сербия славится древней-шими фресками. Сербские монастыри -- каждый из них сокровищница живописи девятого, десятого, одиннадцатого веко в-- хранят будто бы тридцать пять тысяч квадратных метров фресок. Цифра внушительная, хоть и непривычно произведения искусства считать на метры. Монастыри раз-бросаны по всей земле, в один-два успеешь съездить. Но можно сходить -в центре Белграда -- в обширную Гале-рею фресок. Ну, правда, копии.

Вы, наверное, видели когда-нибудь копии с фресок? А может быть, и не видели, потому что у нас их смотреть негде. На копии все воспроизведено точка в точку: отва-лившийся кусок штукатурки, вспучившаяся штукатурка, дождевые подтеки, белесое или темное пятно от сырости -- все-все до последней мелочи. Смотришь, и не верится, что это только бумага, очень уж ловко воспроизведена сама фактура камня, и штукатурки, и древних фресковых красок, которые клались умелой кистью на сырую штукатурку, и впитывались в нее, и застывали вместе с ней на века.

Живя в Белграде, я все время думал: неужели у нас нет нигде подобных копий, а если они есть, то почему же я, поднаторевший в хождениях по музеям, нигде ни разу не видел их? Идя теперь в крупнейший в стране музей, я хо-тел первым делом поинтересоваться фресками, да оно и хорошо бы -- все началось бы по порядку, с древнейшего вида искусства на Руси. Так сказать, от Феофана Грека, через Рублева и Дионисия, через Сурикова и Нестерова-- к Кукрыниксам.

Вот уж что правда, то правда, насчет ловца и зверя. Мало того, что в Русском музее оказались копии редчай-ших фресок, как раз в эти дни здесь, впервые за последнее пятидесятилетие, открылась выставка этих копий. Так что я не пошел ни в фонды, ни по экспозиции, как нужно было бы для цельного впечатления, но сразу направился в залы, где выставлены древние фрески. Тем более что выставка со дня на день и даже с часу на час могла закрыться. Нужно было успеть, и я успел.

Многие фрески, выставленные здесь, сохранились в оригиналах там, на месте, в отдаленных церквах и монас-тырях. Но многие безвозвратно погибли. Например, Спас-Нередица. Небольшая древнейшая церковь под Новгоро-дом со всемирно известными фресками внутри служила ориентиром для артиллерийских батарей во время послед-ней войны. Легко вообразить, что от нее осталось. Сама церковь восстановлена теперь по точнейшим обмерам, роспись же внутри нее, фрески, то есть то, чем она была осо-бенно славна, утрачены навсегда.

Но остались копии с ее фресок. Они хранятся в запас-никах Русского музея и теперь вот частично выставлены. Я не буду рассказывать вам про каждую фреску--это де-ло безнадежное и бесплодное. Позднейшую живопись, в особенности жанр, можно как-нибудь рассказать. Напри-мер, "Сватовство майора" или "Неравный брак", да и то можно рассказать лишь литературную сторону картины. Живопись нужно видеть, так же как радугу или звезды на небе.

Особенно удачно скомпоновалась на выставке одна стена, где фрески Феофана Грека соседствуют с фресками Андрея Рублева. Нужно было бы съездить сначала в Нов-город, впечатлиться там Феофаном Греком, а потом лететь во Владимир в Успенский собор к рублевским шедеврам, чтобы по свежей памяти сопоставить и сравнить. Теперь и то и другое на одной стене. Если отойти подальше, не нужно даже вертеть головой. Наглядный урок по истории древнерусской живописи.

Искусство живописи пришло на Русь из Византии вме-сте с христианской религией. Процесс настолько очевид-ный, что доступен воображению. Первые иконы были при-везены готовыми -- это бесспорно, в числе их "Владимир-ская Божья Матерь", хранящаяся ныне в Третьяковской галерее. Писал ее, по преданию (или по легенде), еванге-лист Лука. Надо полагать, не одну икону привезли из Византии на Русь, но столько, чтобы хватило оснастить первые храмы. Привезенные иконы можно было размно-жить для все новых и новых церквей, развозя их из Киева в глубину Руси. Но одних образцов мало. Нужны были живые учителя, тем более они нужны были для писания фресок. У иконописца хоть образец под руками, можно вос-произвести. Что касается фресок, то после каждого мазка не набегаешься в Константинополь.

Жесткая, суровая, аскетическая манера письма посте-пенно смягчалась и, можно сказать, очеловечивалась рус-скими мастерами. Вместо сухого канона и догмы появилось живое чувство непосредственности, первородство восприятия, радость открытия, торжество умения.

После Куликовской битвы к этому присоединилось также могучее чувство национального самосознания. Не говорю о специалистах по древней живописи. Всякий че-ловек, впервые соприкоснувшийся с предметом, на третий день знакомства будет безошибочно отделять византийскую живопись от русской, --значит, есть очевидная разница.

Но вот что я должен вам сказать. Я почитаю Рублева как великого живописца, считаю его иконы, в особенности "Троицу", непревзойденными в позднейшие времена, но что касается фресок, то я больше люблю Дионисия. Кто-то назвал его Моцартом русской живописи. И точно -- Мо-царт! Нужно ехать на Белое озеро, чтобы видеть Дионисия во всем его могуществе и блеске, но и здесь, на выставке, в зале Дионисия, вас окружает такая ясная, такая радост-ная, такая мажорная красота, что на душе вдруг делается радостно и празднично. Особенно поражает сочетание не-изъяснимой легкости, светлости с торжественностью и своеобразным пафосом. Это -- как Кустодиев после мастеровитого, но тяжеловатого Репина или даже великого Су-рикова. А еще вернее -- как Пушкин после блестящего, но уж слишком монументального Гавриила Державина. "Ве-селое имя Пушкин!" -- было сказано Блоком. Яркая, свет-лая живопись Дионисия!

Дионисий хорошо представлен на выставке, и вообще все хорошо и необыкновенно, так что у каждого посетителя, или, точнее, у каждого, оставившего свой отзыв в книге, возникает два непременных вопроса: почему это показы-вается впервые и почему Русскому музею не иметь этих копий в своей постоянной экспозиции?

Теперь, дорогие друзья, немного горечи. Я упомянул в этом письме, что выставка висит на волоске и может за-крыться со дня на день или даже с часу на час. Вот в чем дело.

Сначала я должен сделать во многом случайное отступ-ление. Может быть, вам будет интересно, а у меня -- ко-рысть, которая прояснится позже. В эти дни в Ленинграде, едешь ли в троллейбусе, проносишься ли в такси, хо-дишь ли пешком по длинным и прямым улицам, всюду бросаются в глаза пять тяжелых, ярко-красных (пожарный цвет) полос, этаких горизонтальных шпал, этаких раска-ленных докрасна стальных брусьев, болванок, нарисован-ных одна над другой. Четыре пятиконечных звезды ярко-синего цвета еще больше усиливают впечатление броскос-ти и настойчивости. Раскаленные полосы и синие звезды кричат с афишных стендов по всему Ленинграду, призы-вая остановиться, прочитать и отложить все дела, чтобы как можно скорее внять призыву. Голосишки других афиш едва звучат и не звучат вовсе вблизи этого мощного и тре-вожного, как сирена пожарной машины, крика. Два дня я смотрел на красные полосы и синие звезды. На третий день решил сойти с троллейбуса и прочитать. Текстовая часть афиши была предельно лаконична, стояло всего два слова "Архитектура США". Мелким шрифтом указывался адрес выставки: Университетская набережная, музей Ака-демии художеств.

Заговорив об этой выставке со своим другом, ленин-градским художником, я тотчас узнал, что вообще-то я отсталый человек, потому что вот уж неделю все только и говорят о выставке. Я бросился было скорее прочь, чтобы мчаться на Университетскую набережную и наверстать упущенное, но друг мне сказал, что попасть на выставку очень трудно. Люди стоят по пять-шесть часов в очереди, вокруг милиция, к зданию не подойдешь, не подъедешь.

Напугав меня таким образом, друг смилостивился и тут же дал мне пропуск на выставку.

Пройдя через двойную цепочку милиции, я оказался в вестибюле здания и пошел вверх по лестнице. Путь по-сетителей неизбежно пролегал мимо киоска, в котором си-дела очаровательная молодая американка. Перед ней ле-жали стопы журналов все с теми же ярко-красными полосами на обложке. Рядом стоял ящик, полный нагрудных значков все с той же беспощадной эмблемой. Каждому посетителю девушка вручала улыбку, журнал и значок. Значок брали не все, но журналом не пренебрегал ни один человек. Журнал этот --своеобразный расширенный ката-лог выставки. Все самое лучшее и самое интересное, что вы-ставлено в залах, содержится в каталоге в виде прекрасно исполненных и еще более прекрасно отпечатанных цветных фотографий. Объяснительные подписи в журнале точно со-ответствуют объяснительным подписям на выставке.

Ежедневно очаровательная американка в киоске раздает около восьми тысяч каталогов. А так как каталог -- это почти вся выставка, и так как всякий, имеющий каталог, покажет его троим, а то и пяти человекам, то можно счи-тать, что ежедневно выставку посещают сорок тысяч че-ловек. Да разве пяти? Журнал отпечатан на прекрасной бумаге, он не износится долго. Можно представить, сколь-ко человек посмотрит его в течение года.

Я вовсе не сетую на то, что журнал будут смотреть многие и многие люди. Я просто хочу сказать: вот как нужно пропагандировать свое искусство, вот как нужно пропагандировать вообще все свое.

На выставке среди текущего потока посетителей то там, то тут завихрения, завертины, как бывает на больших реках, когда вода натекает на преграду. Милые американ-ские юноши и девушки то тут, то там окружены плотной толпой ленинградцев. Идет оживленная беседа: вопросы -- ответы, вопросы -- ответы. Значит, дополнительно к афи-шам и журналам еще и живые агитаторы и пропагандисты, которые в течение восьми часов -- с одиннадцати до се-ми -- горячо пропагандируют архитектурное искусство США и вместе с тем американский образ жизни, амери-канское мировоззрение.

Нет, я не бью тревогу. Пусть, Несмотря ни на что, посетители, по крайней мере большинство из них, выходят, недоуменно пожимая плечами. Это пожимание касается и самой архитектуры, и своего шестичасового долготерпения, после которого они попали на выставку. Так что пусть. Не распропагандируют ленинградцев эти очаровательные юноши и девушки, но как поставлено дело!

Теперь возвратимся к печальной истории с выставкой древних фресок. То, что они интереснее цветных американ-ских фотографий, об этом неудобно и говорить. Но выстав-ка открылась без единой афиши в городе и без самого завалящего, хотя бы на одной страничке, каталога. Я уж не говорю о юношах, которые тут же в залах рассказывали бы об особенностях выставки, отвечали бы на вопросы, затевали бы с посетителями непринужденные беседы.

Спрашиваю: почему мы можем допустить, чтобы на территории Ленинграда велась организованная и проду-манная пропаганда чуждых нам (да и вообще человеку) архитектурных стилей, и боимся хоть на одну тысячную долю популяризировать древнее русское искусство? Аме-риканская выставка оказалась здесь в роли самодовольной, откормленной, выхоленной, но, в общем-то, пошловатой доч-ки, а наше родное искусство в роли захудалой, затюрканной падчерицы. Нашлись молодые люди, видимо худож-ники, которые пожалели падчерицу и даже обиделись за нее. Они расклеили по городу самодельные афиши, из-вещающие о том, что в Русском музее открыта выставка древних фресок. Появление афиш расценили как недозво-ленную агитацию, как листовки. Да, это действительно была агитация, но за что? За то, чтобы ленинградцы по-сетили очередную действующую выставку.

Между тем в книге отзывов стали появляться проник-новенные патриотические записи. Я не выписывал их себе в тетрадку, поэтому не могу привести ни одной точно и полностью. Но смысл их в том, что какая прекрасная выставка, что преступление скрывать такие сокровища от глаз людей, преступление, что они снова будут спрятаны, а не останутся в постоянной экспозиции. Тут же -- возгла-сы, несколько, может быть, экзальтированные: "Вот оно, великое искусство! Вот они, остатки великого искусства! За это не жалко умереть!" и т. д., вплоть до самых лако-ничных записей, состоящих из одних восклицательных зна-ков, без единого слова. Три строчки восклицательных зна-ков. Кто-то вырвал страницу записей (очевидно, с наибо-лее резкими формулировками), это вызвало новую волну записей, что в сочетании с самодельными афишами придало истории не совсем хороший характер.

Вот почему в эти дни мне все говорили, что выставка висит на волоске.

Во всяком случае, мне повезло. Я видел в один день две выставки, при сопоставлении которых еще раз вспомнил замечательные слова Экзюпери: "Достаточно услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали!"